Неточные совпадения
Пришел дьячок уволенный,
Тощой, как спичка серная,
И лясы распустил,
Что счастие не в пажитях,
Не в соболях, не в золоте,
Не в дорогих камнях.
«А в чем же?»
— В благодушестве!
Пределы есть владениям
Господ, вельмож, царей земных,
А мудрого владение —
Весь вертоград Христов!
Коль обогреет солнышко
Да пропущу косушечку,
Так вот
и счастлив я! —
«А где
возьмешь косушечку?»
— Да вы же дать сулилися…
Стародум.
Взяв отставку, приехал я в Петербург. Тут слепой случай завел меня в такую сторону, о которой мне отроду
и в голову не
приходило.
Начались подвохи
и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба
и на все увещания ограничивался тем, что трясся всем телом. Пробовали споить его, но он, не отказываясь от водки, только потел, а секрета не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно
приходил однажды ночью полицейский солдат,
взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской
и с тех пор затосковал.
— Твой брат был здесь, — сказал он Вронскому. — Разбудил меня, чорт его
возьми, сказал, что
придет опять. —
И он опять, натягивая одеяло, бросился на подушку. — Да оставь же, Яшвин, — говорил он, сердясь на Яшвина, тащившего с него одеяло. — Оставь! — Он повернулся
и открыл глаза. — Ты лучше скажи, что выпить; такая гадость во рту, что…
Раз решив сам с собою, что он счастлив своею любовью, пожертвовал ей своим честолюбием,
взяв, по крайней мере, на себя эту роль, — Вронский уже не мог чувствовать ни зависти к Серпуховскому, ни досады на него за то, что он, приехав в полк,
пришел не к нему первому. Серпуховской был добрый приятель,
и он был рад ему.
«Завтра пойду рано утром
и возьму на себя не горячиться. Бекасов пропасть.
И дупеля есть. А
приду домой, записка от Кити. Да, Стива, пожалуй,
и прав: я не мужествен с нею, я обабился… Но что ж делать! Опять отрицательно!»
— Я только что
пришел. Ils ont été charmants. [Они были восхитительны.] Представьте себе, напоили меня, накормили. Какой хлеб, это чудо! Délicieux! [Прелестно!]
И водка — я никогда вкуснее не пил!
И ни за что не хотели
взять деньги.
И все говорили: «не обсудись», как-то.
— Умерла; только долго мучилась,
и мы уж с нею измучились порядком. Около десяти часов вечера она
пришла в себя; мы сидели у постели; только что она открыла глаза, начала звать Печорина. «Я здесь, подле тебя, моя джанечка (то есть, по-нашему, душенька)», — отвечал он,
взяв ее за руку. «Я умру!» — сказала она. Мы начали ее утешать, говорили, что лекарь обещал ее вылечить непременно; она покачала головкой
и отвернулась к стене: ей не хотелось умирать!..
— Прощайте, товарищи! — кричал он им сверху. — Вспоминайте меня
и будущей же весной прибывайте сюда вновь да хорошенько погуляйте! Что,
взяли, чертовы ляхи? Думаете, есть что-нибудь на свете, чего бы побоялся козак? Постойте же,
придет время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже
и теперь чуют дальние
и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь,
и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!..
Он рассказал до последней черты весь процесс убийства: разъяснил тайну заклада(деревянной дощечки с металлическою полоской), который оказался у убитой старухи в руках; рассказал подробно о том, как
взял у убитой ключи, описал эти ключи, описал укладку
и чем она была наполнена; даже исчислил некоторые из отдельных предметов, лежавших в ней; разъяснил загадку об убийстве Лизаветы; рассказал о том, как
приходил и стучался Кох, а за ним студент, передав все, что они между собой говорили; как он, преступник, сбежал потом с лестницы
и слышал визг Миколки
и Митьки; как он спрятался в пустой квартире,
пришел домой,
и в заключение указал камень во дворе, на Вознесенском проспекте, под воротами, под которым найдены были вещи
и кошелек.
Итак, стоило только потихоньку войти, когда
придет время, в кухню
и взять топор, а потом, чрез час (когда все уже кончится), войти
и положить обратно.
— Ваша воля. —
И старуха протянула ему обратно часы. Молодой человек
взял их
и до того рассердился, что хотел было уже уйти; но тотчас одумался, вспомнив, что идти больше некуда
и что он еще
и за другим
пришел.
— Благодари от меня того, кто тебя
прислал; а растерянную полтину постарайся подобрать на возвратном пути
и возьми себе на водку».
—
Возьмем на прицел глаза
и ума такое происшествие:
приходят к молодому царю некоторые простодушные люди
и предлагают: ты бы, твое величество, выбрал из народа людей поумнее для свободного разговора, как лучше устроить жизнь. А он им отвечает: это затея бессмысленная. А водочная торговля вся в его руках.
И — всякие налоги. Вот о чем надобно думать…
Она тотчас
пришла. В сером платье без талии, очень высокая
и тонкая, в пышной шапке коротко остриженных волос, она была значительно моложе того, как показалась на улице. Но капризное лицо ее все-таки сильно изменилось, на нем застыла какая-то благочестивая мина,
и это делало Лидию похожей на английскую гувернантку, девицу, которая уже потеряла надежду выйти замуж. Она села на кровать в ногах мужа,
взяла рецепт из его рук, сказав...
Клим Самгин решил не выходить из комнаты, но горничная, подав кофе, сказала, что сейчас
придут полотеры. Он
взял книгу
и перешел в комнату брата. Дмитрия не было, у окна стоял Туробоев в студенческом сюртуке; барабаня пальцами по стеклу, он смотрел, как лениво вползает в небо мохнатая туча дыма.
Но, когда
пришла Варвара
и, взглянув на него, обеспокоенно спросила: что с ним? — он,
взяв ее за руку, усадил на диван
и стал рассказывать в тоне шутливом, как бы не о себе. Он даже привел несколько фраз своей речи, обычных фраз, какие говорятся на студенческих митингах, но тотчас же смутился, замолчал.
— Гроб поставили в сарай… Завтра его отнесут куда следует. Нашлись люди. Сто целковых. Н-да! Алина как будто
приходит в себя. У нее — никогда никаких истерик! Макаров… — Он подскочил на кушетке, сел, изумленно поднял брови. — Дерется как! Замечательно дерется, черт
возьми! Ну,
и этот… Нет, — каков Игнат, а? — вскричал он, подбегая к столу. — Ты заметил, понял?
— Покрой мне ноги еще чем-нибудь. Ты скажешь Анфимьевне, что я упала, ушиблась.
И ей
и Гогиной, когда
придет. Белье в крови я попрошу
взять акушерку, она завтра
придет…
— Чего пускать! — вмешался Захар. —
Придет, словно в свой дом или в трактир. Рубашку
и жилет барские
взял, да
и поминай как звали! Давеча за фраком пожаловал: «дай надеть!» Хоть бы вы, батюшка Андрей Иваныч, уняли его…
Иногда
придет к нему Маша, хозяйская девочка, от маменьки, сказать, что грузди или рыжики продают: не велит ли он
взять кадочку для себя, или зазовет он к себе Ваню, ее сына, спрашивает, что он выучил, заставит прочесть или написать
и посмотрит, хорошо ли он пишет
и читает.
Обломов сел в кресло
и задумался. «Где же я
возьму денег? — до холодного пота думал он. — Когда
пришлют из деревни
и сколько?»
— Ну, я перво-наперво притаился: солдат
и ушел с письмом-то. Да верхлёвский дьячок видал меня, он
и сказал.
Пришел вдругорядь. Как
пришли вдругорядь-то, ругаться стали
и отдали письмо, еще пятак
взяли. Я спросил, что, мол, делать мне с ним, куда его деть? Так вот велели вашей милости отдать.
Ребенок слушал ее, открывая
и закрывая глаза, пока, наконец, сон не сморит его совсем.
Приходила нянька
и,
взяв его с коленей матери, уносила сонного, с повисшей через ее плечо головой, в постель.
Он хотел было дать ей книгу прочесть. Она, медленно шевеля губами, прочла про себя заглавие
и возвратила книгу, сказав, что когда
придут Святки, так она
возьмет ее у него
и заставит Ваню прочесть вслух, тогда
и бабушка послушает, а теперь некогда.
— Не увидимся с Ольгой… Боже мой! Ты открыл мне глаза
и указал долг, — говорил он, глядя в небо, — где же
взять силы? Расстаться! Еще есть возможность теперь, хотя с болью, зато после не будешь клясть себя, зачем не расстался? А от нее сейчас
придут, она хотела
прислать… Она не ожидает…
— Вот тут написано, — решил он,
взяв опять письмо: — «Пред вами не тот, кого вы ждали, о ком мечтали: он
придет,
и вы очнетесь…»
И полюбите, прибавлю я, так полюбите, что мало будет не года, а целой жизни для той любви, только не знаю… кого? — досказал он, впиваясь в нее глазами.
— Что,
взяли? — промолвил Захар Агафье Матвеевне
и Анисье, которые
пришли с Ильей Ильичом, надеясь, что его участие поведет к какой-нибудь перемене. Потом он усмехнулся по-своему, во все лицо, так что брови
и бакенбарды подались в стороны.
Виделась ему в ней — древняя еврейка, иерусалимская госпожа, родоначальница племени — с улыбкой горделивого презрения услышавшая в народе глухое пророчество
и угрозу: «снимется венец с народа, не узнавшего посещения», «
придут римляне
и возьмут!» Не верила она, считая незыблемым венец, возложенный рукою Иеговы на голову Израиля.
— Обедать, где попало, лапшу, кашу? не
прийти домой… так, что ли? Хорошо же: вот я буду уезжать в Новоселово, свою деревушку, или соберусь гостить к Анне Ивановне Тушиной, за Волгу: она давно зовет,
и возьму все ключи, не велю готовить, а ты вдруг
придешь к обеду: что ты скажешь?
Теперь он ехал с ее запиской в кармане. Она его вызвала, но он не скакал на гору, а ехал тихо, неторопливо слез с коня, терпеливо ожидая, чтоб из людской заметили кучера
и взяли его у него,
и робко брался за ручку двери. Даже
придя в ее комнату, он боязливо
и украдкой глядел на нее, не зная, что с нею, зачем она его вызвала, чего ему ждать.
Но он не смел сделать ни шагу, даже добросовестно отворачивался от ее окна, прятался в простенок, когда она проходила мимо его окон; молча, с дружеской улыбкой пожал ей, одинаково, как
и Марфеньке, руку, когда они обе
пришли к чаю, не пошевельнулся
и не повернул головы, когда Вера
взяла зонтик
и скрылась тотчас после чаю в сад,
и целый день не знал, где она
и что делает.
Она выходила гулять, когда он
пришел. Глаза у ней были, казалось, заплаканы, нервы видимо упали, движения были вялы, походка медленна. Он
взял ее под руку,
и так как она направлялась из сада к полю, он думал, что она идет к часовне, повел ее по лугу
и по дорожке туда.
Он достал из угла натянутый на рамку холст, который готовил давно для портрета Веры,
взял краски, палитру. Молча
пришел он в залу, угрюмо, односложными словами, велел Василисе дать каких-нибудь занавесок, чтоб закрыть окна,
и оставил только одно; мельком исподлобья взглянул раза два на Крицкую, поставил ей кресло
и сел сам.
Но когда настал час — «
пришли римляне
и взяли», она постигла, откуда пал неотразимый удар, встала, сняв свой венец,
и молча, без ропота, без малодушных слез, которыми омывали иерусалимские стены мужья, разбивая о камни головы, только с окаменелым ужасом покорности в глазах пошла среди павшего царства, в великом безобразии одежд, туда, куда вела ее рука Иеговы,
и так же — как эта бабушка теперь — несла святыню страдания на лице, будто гордясь
и силою удара, постигшего ее,
и своею силою нести его.
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что
приходила к нам, ударила мою Олю два раза в щеку
и вытолкнула в дверь: „Не стоишь, говорит, ты, шкура, в благородном доме быть!“ А другая кричит ей на лестницу: „Ты сама к нам
приходила проситься, благо есть нечего, а мы на такую харю
и глядеть-то не стали!“ Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „В суд, говорит, на нее, в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут в суде
возьмешь, чем докажешь?
— Или идиотка; впрочем, я думаю, что
и сумасшедшая. У нее был ребенок от князя Сергея Петровича (по сумасшествию, а не по любви; это — один из подлейших поступков князя Сергея Петровича); ребенок теперь здесь, в той комнате,
и я давно хотел тебе показать его. Князь Сергей Петрович не смел сюда
приходить и смотреть на ребенка; это был мой с ним уговор еще за границей. Я
взял его к себе, с позволения твоей мамы. С позволения твоей мамы хотел тогда
и жениться на этой… несчастной…
— Конечно, я должен бы был тут сохранить секрет… Мы как-то странно разговариваем с вами, слишком секретно, — опять улыбнулся он. — Андрей Петрович, впрочем, не заказывал мне секрета. Но вы — сын его,
и так как я знаю ваши к нему чувства, то на этот раз даже, кажется, хорошо сделаю, если вас предупрежу. Вообразите, он
приходил ко мне с вопросом: «Если на случай, на днях, очень скоро, ему бы потребовалось драться на дуэли, то согласился ль бы я
взять роль его секунданта?» Я, разумеется, вполне отказал ему.
Потом мы воротились, заехали в гостиницу,
взяли номер, стали есть
и пить шампанское;
пришла дама…
Это меня немножко взволновало; я еще раз прошелся взад
и вперед, наконец
взял шляпу
и, помню, решился выйти, с тем чтоб, встретив кого-нибудь, послать за князем, а когда он
придет, то прямо проститься с ним, уверив, что у меня дела
и ждать больше не могу.
— Я
приду, а ты всего лучше выспись, — улыбнулся он мне
и взял шапку.
— Позвольте. Была во Франции революция,
и всех казнили.
Пришел Наполеон
и все
взял. Революция — это первый человек, а Наполеон — второй человек. А вышло, что Наполеон стал первый человек, а революция стала второй человек. Так или не так?
Так врешь же! не
приду к тебе никогда,
и знай тоже, что завтра же или уж непременно послезавтра бумага эта будет в ее собственных руках, потому что документ этот принадлежит ей, потому что ею написан,
и я сам передам ей лично,
и, если хочешь знать где, так знай, что через Татьяну Павловну, ее знакомую, в квартире Татьяны Павловны, при Татьяне Павловне передам
и за документ не
возьму с нее ничего…
Утром однажды говорят мне, что
пришли: я
взял трубу
и различил на значительном пространстве черные точки.
Нечего было делать: его превосходительство
прислал сказать, что переводчики перепутали — это обыкновенная их отговорка, когда они попробуют какую-нибудь меру
и она не удастся, — что он согласен на доставку провизии голландцами по-прежнему
и просит только принять некоторое количество ее в подарок, за который он готов
взять контр-презент.
Но тяжелый наш фрегат, с грузом не на одну сотню тысяч пуд, точно обрадовался случаю
и лег прочно на песок, как иногда добрый пьяница, тоже «нагрузившись»
и долго шлепая неверными стопами по грязи, вдруг
возьмет да
и ляжет средь дороги. Напрасно трезвый товарищ толкает его в бока, приподнимает то руку, то ногу, иногда голову. Рука, нога
и голова падают снова как мертвые. Гуляка лежит тяжело, неподвижно
и безнадежно, пока не
придут двое «городовых» на помощь.
В начале приезда мы просили
прислать нам провизии, разумеется за деньги,
и сказали, что иначе не
возьмем.
Но баниосы не обрадовались бы, узнавши, что мы идем в Едо. Им об этом не сказали ни слова. Просили только приехать завтра опять,
взять бумаги да подарки губернаторам
и переводчикам, еще
прислать, как можно больше, воды
и провизии. Они не подозревают, что мы сбираемся продовольствоваться этой провизией — на пути к Едо! Что-то будет завтра?
После чая стали по скошенному уже лужку перед домом играть в горелки.
Взяли и Катюшу. Нехлюдову после нескольких перемен пришлось бежать с Катюшей. Нехлюдову всегда было приятно видеть Катюшу, но ему
и в голову не
приходило, что между ним
и ею могут быть какие-нибудь особенные отношения.
— Папа, пожалей меня, — говорила девушка, ласкаясь к отцу. — Находиться в положении вещи, которую всякий имеет право
приходить осматривать
и приторговывать… нет, папа, это поднимает такое нехорошее чувство в душе! Делается как-то обидно
и вместе с тем гадко…
Взять хоть сегодняшний визит Привалова: если бы я не должна была являться перед ним в качестве товара, которому только из вежливости не смотрят в зубы, я отнеслась бы к нему гораздо лучше, чем теперь.